ника, 59 - 2 июня 2012 19:50

30 мая интеллигенция отпраздновала, как умела очередную годовщину смерти Пастернака. Стихи, шорт-лист " Большой книги", воспоминания в ассортименте. Я тоже вспоминала. Но совсем не Б.Л
Его звали Эмануил Ефимович Лифшиц. мы познакомились в конце восьмидесятых. Страна галлюцинировала. Воздух свободы отдавал угарным газом. У Пампушки на Твербуле самозабвенно откручивал друг другу пуговицы демос:
- Горбачев - голова. Ему палец в рот не клади. И Рейган - голова. Ему тоже - не клади.
- Что за странное сексуальное извращение - совать пальцы в рот политическим лидерам?
- И что? По-вашему Мандельштам погубил русскую культуру? Или Шагал-таки погубил русскую культуру?
- Таг-а-анка, зачем сгубила ты меня...
Поэты, цепенея от собственной дерзости, тормошили мервых тиранов. Шампанское стоило шесть с полтиной, кооперативные туалеты посещали экскурсионно, как Лувр - там пел Джо Дасен и пахло новой жизнью.
А здесь, на дальнем конце переделкинского кладбища царили осень, вечность и Эммануил Ефимович. Он напоминал солярисного младенца. Наверное, из космоса так оно и выглядело: голубоватый шар, в октаве от центра скамейка, а на левом ее краю нелепая фигура с большой голой головой, справкой из психдиспансера и совком в ведре. Медицинское заключение - шизофрения. Народный диагноз - блаженный.
Блаженный - от слова «благо», которое, согласно Далю, имеет два значения «добро, польза» и «неуступчивость, своенравие». На Руси блаженных узнавали по рубищу на теле и пророчествам на устах. Ясновидение - как содержание и асоциальность - как форма. Пролетарская диктатура соскребла старорежимных юродивых с папертей и куда-то дела.
Но в коммунальных ячейках пускали слюни новорожденные, уготованные принять эстафету. Не ладили с физкультурой и шнурками, энциклопедически болели коклюшем, корью, свинкой. А судьба уже шаркала из коридорной тьмы, посверкивая неконфискованной брошью:
- Вот, деточка, почитайте...
- Что это?
- Это, деточка, стихи. Настоящие.
Шаровая молния пробивала крышу и в черной дыре дышала вселенная: звезды, метеориты, таинственный свет и все такое прочее. Смысл бытия прорисовывался со скрижальной четкостью: расширить лунки чердачной обсерватории до размеров неба над отечеством. В эфире божественной миссии бесследно таяли мелкие земные проблемы типа экономии электроэнергии в общественной уборной, сезонной обуви и статьи о тунеядстве. Но у соседей, правоохранительных органов и государства были свои собственные соображения насчет правильного использования электроэнергии, трудовых ресурсов и воздушных пространств. Не альтернативные, а прямо-таки абсолютно противоположные. Несовпадение расстраивало и удивляло:
- О чем вы? Куда вы? Вот же она, истина, вот же она, красота! Я знаю, я видел, пойдемте со мной, я и вам покажу.
- Нет уж, гражданин, это вы - пройдемте, это вам покажут.
Смотрины заканчивались пенсией по инвалидности в размере 36 рублей. Да нет, никто никого специально не калечил. Как-то так, само собой...
К моменту нашего знакомства Эммануил Ефимович уже имел означенную пенсию и четвертьвековой стаж служения мертвому Мастеру. Обычно он приезжал на кладбище после полудня. Распределял по банкам и фамильным могилам свежие цветы, возложенные бесконечными паломниками: эти - Борису Леонидовичу, эти Евгении - первой жене, эти - Зинаиде, второй жене, эти - сыну. Схема раздачи была подвижной и непредсказуемой. Неизменным оставался лишь первый букет. Пышность и сортность остальных варьировалась и, видимо, зависела от сложных внутренних поворотов симпатий и отношений Эммануила Ефимовича с домочадцами поэта.
Убирал с дорожки листву. Потом садился и ждал. Зрителей и поклонников в свой камерный театр имени Пастернака. Они появлялись: фаянсовые интуристы, бледные юноши, парниковые барышни, сиплые поэтессы, уездные диссиденты, коллекционеры знаменитых захоронений («...а кроме Пастернака поблизости кто-нибудь интересный закопан?») - мятая совковая интеллигенция.
Замирали в вежливой скорби напротив арабского профиля. Потом кто-то не выдерживал напора собственной эрудиции и многозначительно изрекал:
- Гул затих. Я вышел на подмостки…
Заминка, пауза и громкий суфлерский шепот за спиной:
- Прислонясь к дверному косяку
Я ловлю в далеком отголоске
Что случится на моем веку.
Взвивался занавес. Начиналось действо. Манера чтения Эммануила Ефимовича, наверняка, восхитила бы античных театралов - от фальцета к басу, от форте к пианиссимо, с замираниями и внезапными бросками. Галактики сжимались до точки и тут же взрывались. Но неподготовленный посетитель, настроенный на мирный меланхолический лад, вздрагивал от ударной волны подозрения: уж не псих ли? Вокруг кресты. Под крестами- покойники. В случае чего защитить некому.
Но вот заключительное крещендо, качнув кроны, пропадало в вышине, а Эммануил Ефимович замирал в финальной позе: корпус вперед, локти на коленах, глаза прикрыты ладонями. Антракт.
Если напуганные зрители не сбегали, начиналась долгая беседа. Иногда, расщедрившись, Эммануил Ефимович награждал терпеливого слушателя одной из своих многочисленных кладбищенских новелл:
«...В тот день никого не было, я убрал могилу и уже собирался уезжать, когда услышал пение. От церкви к погосту двигалась необычная процессия. То есть процессия была нормальная - похоронная, а вот люди в ней... явно не здешние, не переделкинские, с лицами, словно со старинных портретов.
- Кого везете?- спрашиваю
- Тарковского...
Его голова была чуть повернута набок, точно у спящего, и речи звучали без экзальтации, надрыва и фальши. Слушаю, запоминаю. Вдруг кто-то сжал мой локоть. Обернулся. Высокий и весь в белом - кто? - правильно, Евгений Александрович.
Наклонился и гулким шепот

• 
• 
•