Кристина, 50 - 20 февраля 2017 01:13

Пройдясь по дневникам я поняла, что здесь такой себе тус, где модно на сегодняшний день опускать оппонентов на тему политики ...
Ну да ладно. Прошу, продолжайте, не обращайте на меня внимания, как и я на вас впрочем.

О Ленине... Попробую объяснить, если смогу. В последнее время чета туплю. Вересаев и Шульгин в помощь.

Вересаев. Записки врача. Ленин кстати читал, кого он только не читал, да Вересаев в свое время лет сто назад наделал шума... Как и Чехов.

Изредка по праздникам ко мне приходит на прием мальчишка-сапожник из соседней сапожной мастерской. Лицо его зеленовато-бледно, как заплесневелая штукатурка он страдает головокружениями и обмороками. Мне часто случается проходить мимо мастерской где он работает, - окна ее выходят на улицу. И в шесть утра и в одиннадцать часов ночи я вижу в окошко склоненную над сапогом стриженую голову Васьки, а кругом него - таких же зеленыых и худых мальчиков и подмастерьев, маленькая керосиновая лампа тускло горит над их головами, из окна тянет на улицу густою прелою вонью, от которой мутит в груди... и мне нужно лечить Ваську. Как его лечить! Нужно прийти, вырвать его из этого темного, вонючего угла, пустиь бегать в поле, под горячее солнце, на вольный ветер, и легкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою и горячею. Между тем даже пыльную петербургскую улицу он видит лишь тогда, когда хозяин посылает его с товаром к заказчику; даже по праздникам он не может размяться, потому что хозяин, чтобы мальчики не баловались, запирает их на весь день в мастерской. И единственное, что мне остается, - это прописывать Ваське железо и мышьяк (!) и утешаться мыслью, что все-таки я "хоть что-нибудь" делаю для него.
Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою; я назначаю им мази, пелоты и порошки - и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления - это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они в ответ вздыхают, благодарят за мази и порошки и объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть.
В такие минуты меня охватывает стыд за себя и за ту науку, которой я служу, за ту мелкость и убогость, с какою она осуждена проявлять себя.

В деревне ко мне однажды обратился за помощью мужик с одышкою. - Все левое легкое у него оказалось сплошь пораженным крупозным воспалением. Я изумился, как мог он добрести до меня, и сказал ему, чтобы он немедленно по приходе домой лег и не вставал.
- Что ты, барин, как можно? - а свою очередь, изумился он. - Нешто не знаешь, время какое? Время страдное, горячее. Господь батюшка погодку посылает, а я - лежать! Что ты, господи помилуй! Нет, ты уж будь милостив, дай каких капелек, ослобони грудь.

- Да никакие капли не помогут, если пойдешь работать! Тут дело не шуточное, - помереть можешь!

- Ну, господь милостив, зачем помирать! Перемогусь как-нибудь. А лежать нам никак нельзя: мы от этих трех недель весь год бываем сыты.
С моею микстурою в кармане и с косою на плече он пошел на свою полосу и косил рожь до вечера, а вечером лег на межу и умер от отека легких.


"... придешь в избу и что видишь? Все больны, тиф, все бредят, кто хохочет, кто на стену лезет; в избах смрад, ни воды подать, ни принести ее некому, а пищей служит один мерзлый картофель. Фельдшерица и Соболь (наш земский врач) что могут сделать, когда им прежде лекарства надо хлеба, которого они не имеют?"

Нищета, тяжелый, изнурительный труд, хроническое недоедание, темнота и невежество широких народных масс вызывали опустошение в дореволюционной деревне.
"Не одно только разорение, - писал по этому поводу Ленин, - а прямое вымирание русского крестьянства идет в последнее десятилетие с поразительной быстротой, и, вероятно, ни одна война, как бы продолжительна и упорна она ни была, не уносила такой массы жертв"

• 
• 
•